Проект «ЛИТбез» — беседы с разными людьми про их опыт, их личные истории трансформации. А также их наблюдения, впечатления, выводы о жизни. Что, кстати, как утверждают психологи, гораздо полезней для других людей, чем советы.
Если набрать в интернет-поисковике ключевые слова «Сергей Черкасов художник», то сразу на экране появятся узнаваемые, голубые с белым пейзажи с изящным, светлым, прекрасным городом. А между тем на стеллажах раздела «Краеведение» владивостокской городской сети библиотек есть книги Дальневосточного книжного издательства, иллюстрированные какой-то совершенно земной, земляной, лесной графикой. Глядя на обложки этих книг и глядя на живопись с прохладными, полными воздуха и мартовского неба, городскими пейзажами, вроде даже и не Владивостока, а мистического Арвентура, не сразу сопоставишь, что рисовал это один и тот же человек. Сам художник говорит, что лучше всего о его работе в издательстве рассказал дальневосточный арт-критик Александр Лобычев в статье «Путешествия книжного графика». Статью можно прочитать в книге А. Лобычева «Автопортрет с гнездом на голове», посвященной современному искусству Приморья, этот альманах издательства «Рубеж» так же доступен в некоторых филиалах городской библиотечной сети. А сотрудник ВЦБС Наталья Григина побеседовала с Сергеем Черкасовым о том времени, когда он был книжником.
НГ: Вот я на встречу с вами взяла с собой мой любимый «Женьшень» М. Пришвина, и, наверное, самые узнаваемые «Разгром» Фадеева и «Месяцеслов» Ю. Кашука.
СЧ: Это все была одна серия. «Приключения катера Смелый» С. Диковского, «Таежная Одиссея» Ю. Вознюка, «По ту сторону» Виктора Кина, «Дерсу Узала» Арсеньева. Это зимний «Месяцеслов», а второй, летний, уничтожен был. Она уже была, уже пленки пришли с Москвы, надо было печатать, пробы, все собрано было. Но началась перестройка. Я потом оригиналы продал в Америку. Так что книга уже уничтожена, часть продана.
НГ: Это было начало 90-х?
СЧ: Да, 93-й.
НГ: Я так понимаю, вы сотрудничали с издательством несколько лет? Период жизни.
СЧ: Я тогда задумал большую серию книг о Приморье, о связанном с Приморьем, с Владивостоком. Саша Лобычев там участвовал. Иллюстрации нужно было утвердить, утверждалось все это в Москве, потому что лучшая база полиграфическая была в Твери. Это был процесс такой: я делал книгу год, полтора, наброски делал, очень плотно работал, и вот такая серия была создана, которая оставила след в Приморье.
НГ: Я сама не из Владивостока, из Дальнегорска, а «Разгром» и «Месяцеслов» еще с детства помню. Они у нас дома были.
СЧ: Это были подарочные издания, по тем временам был дефицит.
НГ: Что касается визуальной составляющей этих книг, иллюстраций в них, мне кажется, даже если тебе в детстве что-то не нравится, пугает, но твой вкус все равно формирует.
СЧ: Конечно! Знаете, у меня были встречи с Валентином Распутиным, иркутчанином, он гениальный творец и переживающий за Русь, он говорил: «А зачем вообще иллюстрация?». А ведь и я книги покупаю из-за содержания. Хотя иной раз на иллюстрации внимательно смотрю.
На самом деле, это прикладное искусство – художник книги. Есть природа человека: кто скульптор, кто-то журналист, кто-то книжный график. Я от природы на самом деле книжный график, но судьба меня с книги перевела на живопись. Я заканчивал живописный факультет, и я как-то так болезненно, но перешел на живопись, потому что иллюстрация книги закончила свое существование. Иллюстрация книги, как уважаемая в искусстве профессия, как отдельный вид искусства. Это лучшие художники были в мире, не побоюсь этого слова. Потому что все, кто отошел от книги, Эрик Булатов, Юра Купер, например, они потом стали очень известными художниками мирового уровня. А начинали они как книжники.
НГ: Вы сказали, что вы от природы книжный график. Как вы это определили?
СЧ: Вот я жил в пригороде, у меня была кошка, у нее рождались котята, и кто-то борщ ел сразу, кто-то молочко, а кто-то вискас. И тот, кто борщ ест, тому вискас совершенно не интересен. Это природа такая. Это значило, что мне это безумно нравилось, что утром ты бежишь смотреть, что ты сделал, получилось или нет. Это жизнь в книге. А потом это все равно момент прикладного. Тиражированные вещи — это очень ответственно для меня было. Не вид заработка. Были и проходные вещи, как вид заработка, но потом это все в музеях осталось, в Музее Арсеньева, в ПГКГ. Это был период моей жизни очень знаковый. Я брал книги, которые мне позволяли героя вставить в пейзаж Приморья. Потому что все это книги о Приморье. Я вообще-то от природы пейзажист. И вот где-то мне это мешало, а где-то приносило радость и пользу.
Когда я работал над Пришвиным, то решил ограничить себя двумя цветами. Вообще-то книги этой серии дорогая вещь, и, казалось бы, на все надо было использовать цвет. А я не стал. И какой-то московский искусствовед все-таки увидел потом, что я задумал: «Почему так художник делает? Видите, свет какой!». Я увидел у Пришвина в слове свет. Сначала у Кина «По ту сторону» свет, поэтому у страницы такой цвет. И у Пришвина свет, светлый образ, мне хотелось минимальными средствами дополнить этот воздух. Видите, какое свечение идет в рисунке? Более того, там есть иллюстрация, где я полосой определял цвет – белый цвет моря, неба и суши. Вроде бы белый, а разное качество белого. Да, я много кувыркался с этими иллюстрациями. Это вот Третья Рабочая, тут сейчас Комсомольская, ТЦ «Галерея», вниз идешь, полиграфкомбинат. А вот здесь цветочный ряд был, он уничтожен уже. Будочка осталась, кусочек. Сейчас это закрыли, проход был, тут цветы продают. Это с натуры зарисовка, в книге две или три такие. Тут тополя стояли. У меня на эту тему много акварелей.
НГ: Читала интервью с Чижиковым, он вспоминает своего друга, эрудита, художника Лосина, у которого была потрясающая зрительная память и у него все уточняли, как рисовать.
СЧ: Чижиков — замечательный художник. Книжники — совершенно другая публика, они работают с библиотекой, они работают с авторами, интеллектуалами. У книжников чистая мастерская, аккуратно, тут у них кисточки, тут книги. Живописец – это краска кругом, бутылка где-то стоит, они разбойники. Скульпторы тоже. Живопись считается мать искусства и поэтому у них поведение такое. И может на самом деле так, потому что великий Дюрер делал гравюры и все равно стал живописью заниматься. Что такое мастерская – это кухня, это лаборатория, где ты экспериментируешь, красишь, краску заливаешь, что хочешь делаешь, это твой эксперимент. А когда поставлен автограф, это уже предмет купли продажи, совершенно другого качества вещь. Вот у меня не на холсте, на дереве работы. Я впервые это делаю. К выставке готовлю.
НГ: Но все-таки, вот у вас нарисован боец, как узнать было, какую форму ему рисовать.
СЧ: Книжники – это музейщики. Узнают в музеях, библиотеках. Много там времени проводят. В том числе и я. Я, когда в Москву, Питер приезжаю, живу, за рубежом, то первые два-три часа с утра я провожу в музее, потом уже остальные дела. Лет пять назад я жил в Москве, и однажды не пошел в музей и думаю: «Уже все, я адаптирован к этому городу». Идут какие-то выставки, какие мне интересны, те я посещаю, а раньше бежал каждый день.
НГ: Я читала текст Льва Токмакова о Галине Макавеевой, он там пишет, что она не сразу вышла из-под влияния личности учителя, Фаворского.
СЧ: Фаворята. Огромное количество их было. Многие не выходят. Я знаком был с Галиной Макавеевой и ее мужем Юрием Копейкой.
Да, есть люди, которые попадают под влияние. Я вижу много работ «под меня» сделанных, значит какое-то обаяние у моих работ есть. Люди зарабатывают так. Или дело в другом – настолько ему нравится, что он хочет так делать свои сувениры «под меня». Очень тяжело выйти из-под влияния.
Я помню в институте преподавал два года, пригласили. И вот дипломник, педагоги сидят. А я внимательно наблюдал и знал, что он скажет, этот студент. Педагог один говорит: «Ты влево подвинь и вообще обрежь». Второй говорит: «Неба у тебя много. И вот эти две фигуры убери». Третий говорит: «Надо низ обрезать». А студент все это слушал и уходя сказал: «Так что же мне делать?».
НГ: Вы сказали, что тяжело выйти из-под влияния учителя. Вы это по себе знаете?
СЧ: Меня изначально ругали и гоняли. Существует школа, нужно сделать так, как в школе, а я все время делал криво. Я понимал, что мне нужно получить образование высшее. Во-первых, это бесплатно модель, мастерская бесплатно, еще краски дают. Вот я начинающий художник, училище закончил, денег нет, а там приходи рисуй круглые сутки, я там чуть ли не до двенадцати ночи оставался. Но на третьем курсе я уже все, перебрал этого. Сперва двойки ставили, потом пятерки стали ставить, уже все, произошла подстройка, адаптация с двух сторон. А кто-то шашкой рубит с плеча: «Да пошли вы все!» и уходит.
И раньше высшее образование было другое. Вот я преподавал в академии, принес книги, шикарные, я же в издательстве работал. Принес книги, потому что подумал: «В силу того, что я за рубежом имел возможность оригиналы смотреть, Уфицци и так далее, то пусть дети, они может быть туда никогда не доберутся, пусть хоть книжки полистают». И эти книги лежали и вдруг одна книга пропадает. И я студентам сказал: «Найдите этого человека, я руку ему пожму!». Зачем сейчас приходят получать высшее образование? Я даю задание, ухожу и они уходят. А я, как раньше до одиннадцати работал в мастерской, так же и сейчас: часов десять работаю, с перерывами, с отдыхом, но работаю. Живопись – такая профессия, надо вламывать. Но она счастливая, сидишь, работаешь. У меня не было никогда проблемы с толпой в мастерской. Я в закрытом состоянии работаю. У меня на Садгороде маленькая комната была, я все эти иллюстрации там делал, мне хватало. Ну и на природу с альбомами: Акзу, Самарга, через Дальнегорск, на кукурузнике летал.
НГ: У Евгения Макеева в Фейсбук был такой пост, не приведу дословно, что-то навроде: «Было время, когда я восхищался Поллоком и считал это свободой. А потом я стал считать свободой Да Винчи».
СЧ: Он любопытную штуку написал: «В детстве я хотел рисовать как Шишкин, в училище, как Леонардо, в институте как Сезанн, Пикассо и Матисс, потом как Макеев и только сейчас я наконец-то я хочу просто рисовать… как Никто». Он придет к возрасту, он пришел уже, он зрелый, когда нужно просто рисовать. Я посещал Париж, Венецию, Флоренцию, всех лучших мастеров знаковых изобразительного искусства видел. Искусство все равно должно продвигаться (т.е. развиваться). Сама по себе школа непременно нужна, научись рисовать классику, как надо писать. Вот у нас был маринист Шиляев, он говорил: я – второй Айвазовский. Вот не надо так: четвертый Репин или восьмой Куинджи. Ты один или не один. А так это самодеятельность. Женя – замечательный художник. Я к нему очень по-доброму отношусь.
НГ: То есть, подводя итог, признак зрелости художника – это спокойствие, а не метание.
СЧ: Фра Анжелико, это пятнадцатый век, он в монастырь ушел, гениальные работы, он неустанно повторял своим ученикам: «Для занятий живописью нужен душевный покой и отстранение от забот». Это изначально. Когда молодой, успеваешь и к девушкам сбегать, и выпить-закусить, и сидеть рисовать. И в молодости же еще происходят прорывы. Я нашел несколько своих рисунков, те, что в училище делал. К сожалению, все почти уничтожил, потому что мне нравится чистое пространство, но огромное количество в музеях осталось. Так вот те вещи, которые я тогда нащупал, я их просто потом разрабатывал. Это все так. Когда человек под кого-то, ему не хватает, он дергает чужие идеи. Но по-настоящему все мы из детства. Если не из детства, то человек врет. Врет как сивый мерин. Я не верю, что человек не из детства. В детстве для тебя все огромное событие, мир огромен, и ты делаешь открытия. Как прекратил делать открытия, все, кисти выбросил, на диван лег, если денег накопил на диван, еду и телевизор. Или пошел вниз на скамейку во дворе, тех соседей, кто мимо идет, комментировать.
На фотографии художник Сергей Черкасов, источник: сайт vlc.ru. Все фотографии с иллюстрациями сделаны с разворотов книги «По Уссурийскому краю» В. Арсеньева.